«В остальном Майдан — украинское специфическое явление, которое не было революцией в буквальном смысле. Когда происходит изменение экономической или политической модели государства».
«Были те, кто отказывался от участия в разгоне и уезжал. Те, кто потом пытался добиваться какой-то правды. Даже давали показания. Но их сделали маргиналами. Система не решилась даже на ротацию руководителей, оставив на постах отпетых отморозков. То есть тех, кто вел себя по-человечески, не поощрили. А самые жестокие и бесчеловечные поднялись».
«Ты четко видишь на пленке, что абсолютно конкретный человек стреляет в другого, и тот падает. Но тебе зачем-то нужно доказывать, что именно этот человек стрелял именно из этого оружия, и что именно эта пуля попала в другого человека... Это нонсенс. В цивилизованных странах есть понятие очевидности преступления. Очевидно, что стреляет, — значит, виновен».
«Если бы были названы фамилии одних исполнителей и заказчиков, это потянуло бы за собой цепную реакцию. Названные сдали бы остальных. Что привело бы в высшие эшелоны власти и элит».
«Я знаю людей, которые были сотниками Майдана, шли на баррикады, на Институтскую, в них стреляли, кровь и мозги (и это не метафора) их друзей были на них… И эти же сотники через несколько лет в судах защищают генералов ВВ, бывших на Майдане и отдававших приказы «беркутовцам»… Потому что потом сотники Майдана воевали в Донбассе под командованием бывших генералов ВВ».
«Я хорошо помню первый Майдан 2004 года, когда Вацлав Гавел обращался в своей речи к Ющенко. Тогда уже было понятно, что ситуация изменилась, и что Ющенко будет президентом Украины. Он сказал об очень высокой планке народного доверия, которой будет очень трудно соответствовать. Гавел знал, о чем говорил, потому что пережил многое…».
«В ночь на 30-е все изменилось. Оказалось, что мне надо либо уезжать и менять профессию, признав, что все, чем я раньше занималась, — блеф. Либо делать что-то, чтобы оставить за собой право называться адвокатом».
«Нам нужно обеспечить их адвокатами, создать равные условия защиты и обвинения. Недопустить недозволенных методов обращения... Нам нужно обосновать доказательства так, чтобы потом нельзя было пересмотреть этот приговор. И это долгий процесс».
«Во время Майдана закон преимущественно либо не работал, либо доставался из-под полы, для защиты власти. В результате потерпевшие 30 ноября имели все шансы стать обвиняемыми. И стали ими. Как и автомайдановцы, после нападения на них на улице Щорса около 17-й больницы».
«Важно понять: почему на Майдане одни люди стреляли в других? Почему правоохранители сделали такой выбор? Даже если они получили приказ убивать, они могли его не выполнить. Но произошло то, что произошло. И, насколько я понимаю, те, кто не убежал, не каются в своем выборе. Почему?»
«Нужно понимать, что в какой-то момент история не могла развиваться по-другому. Ни власть, ни протестующие не пошли на компромисс. Люди уже хотели развязки. И власть ее дала. Умеренные и левые Майдана к тому же были более слабыми и менее организованными. В общем, причин, почему все пошло так, а не иначе, достаточно».
«Три месяца цепочка не разрывалась. Система работала, как часы. Против людей. То есть правоохранительная система перестала быть правовой. И каждое из ее звеньев осознавало это и усиливало. Теперь понятно, почему нельзя сказать, что виноват только тот, кто придумал операцию и отдал приказ?».
«Нужно стартовать с 30 ноября. И тогда правоохранителю не нужно выбирать — на чьей он стороне. За кого он: за протестующих или за власть? Нужно было изначально просто выполнять свою работу. Профессионально и честно. «Беркутовцу», следователю, прокурору и судье. Продолжения Майдана в такой радикальной форме не было бы».
«Мой сын был убит выстрелом в голову. То есть стреляли на поражение. В человека, который не имел оружия. В мальчика в голубой каске. С расстояния сорока метров-- это было четко видно. И это — преступление. Выполнить преступный приказ — преступление».
«Да, об экстремизме во время событий на Банковой Я тогда очень испугался, что Устима кинут за решетку. Собирал доказательства, что его не было тогда в Киеве. По совету адвоката написал заявление в милицию, что у меня нет претензий к действиям правоохранительных органов. Да, я тогда спасал сына…».