«… Но нельзя обвинять людей, которые не хотят об этом слышать. Потому что у них тоже могут быть свои возможности. А услышать нужно много. Боли, злости, невысказанного... Оно все сидит внутри у людей. Поэтому спрашивать у человека здесь, который и сам еле-еле сводит концы с концами: "А почему ты не понимаешь переселенца из Донецка?"... это не правильно. Нельзя. Потому что человек сам может не иметь необходимых размеров принятия и сочувствия. Поэтому нужны профессиональные уши».
«Мы же в информационном поле не слышим этих цифр... я лично не знаю как об этом сейчас говорить... чесно... очень много всего... противоречивых эмоций... смешано в одну кучу... Мне кажется, что мы сейчас до этого не дотрагиваемся, потому что никто не хочет открыть глаза на этот ужас...»
«Постоянно, 24 часа в сутки, тебе кажется, что ты не имеешь права жить собственной жизнью потому, что тут столько пострадавших. Это то, что я прошла. Это уже была какая-то психопатия. Я поседела полностью. Я сейчас должна краситься. Это то, что откладывается. Я была серая, с запавшими щеками и утраченной целью своей собственной жизни... Психолог мне вернула ощущение, что моя жизнь -- это тоже ценность».
«Война порождает много злости. Война ... она же не просто на линии фронта - она в головах поселяется, в сердцах и в душах. На всю жизнь. И потом очень сложно все эти дырочки замазать. Хотя, с другой стороны, возможно, есть еще большая мотивация рождать что-то лучшее ... и оно все сбалансируется ... »
«И для меня отвественность взрослых за детей является абсолютной. Без каких-либо почему или еще каких-то аргументов. Наверное, моя нынешняя профессиональная деятельность тянется из моего детства. Из каких-то личных переживаний и травм. И понимания состояния ребенка в той ситуации, когда нет никого, кто мог бы ему помочь...»
«Сейчас только и спрашивают, а когда следующая поездка. Уже -- изменения. Уже не боятся ни Карпат, ни Львова, ни Киева... Этот вопрос уже снят. Этап пройден. И это то, что сделали просто люди своими горизонтальными связями. Но в чем проблема? Мы на все эти поездки -- в лагеря, санатории, на экскурсии - собираем деньги везде. Все возможные меценаты, бизнесмены... ползаешь, к кому только можешь. Ясно, что в разумных рамках и без политической символики...».
«... и четыреста гривен -- живи. .. Если бы были условия, когда человек понимал бы, что он сам будет зарабатывать на свою жизнь, не у кого не прося, это бы помогло... многие бы решились на переезд. При разработке подобных программ основное о чем мы часто забываем, -- это о человеческое достоинство».
«...буквально, и не надо ничего придумывать. Только нырнем в сферу защиты прав детей, в Минсоцполитики, в департаменты соотвествующие... особенно бурной деятельности там не наблюдается. Об этом скажут все правозащитники. Печаль....»
«У каждой семьи свой контекст. Вообще своя социальная жизнь. Есть семьи, чего греха таить, которые и до войны не заботились о детях.... И другая ситуация, когда родители абсолютно ресурсные.... Мамочки, которые сеют поля...за километр от фронта... это мой родительский дом, и мои дети будут здесь жить... и мы все переживем.. и мы сможем... и я не хочу бросать эту землю...»
«У меня бесконечное уважение к коллегам, которые выдерживают войну в Минсоцполитики. Намного труднее побороть чиновницкую стену, чем быстро решить вопрос в зоне риска для жизни. А вот правозащитные институции , которые занимались бы защитой прав детей -- у нас очень слабые и ограниченные».
«Как это? А почему?... Или -- ребенок с посттравматическим стрессом: как это? Мне нужно видеть этого ребенка. Говорить с ним. Посмотреть как он ходит в школу. Посмотреть на отношения, на бэграунд...»
«Я вообще человек с таким очень тяжелым характером. Но я не считаю нужным у кого-то просить прощения за свой способ жизни или выбор. У каждого человека куча ошибок, проблем, каких-то обстоятельств... Вообще нельзя человека воспринимать каким-то идеализированным образом. С одной стороны у него все хорошо, а с другой -- просто ужасно...»
«Я не вожу хлеб или гуманитарку детям на передовую. Хотя всякое бывает... Для меня очевидно, что этот период жизни и опыт --- продолжение моей профессиональной деятельности в сфере защиты прав детей. Просто в такой форме, в которой она возможна сейчас. Ну, не платят мне за то, что я езжу по селам, ищу детей и что-то там делаю... Это то, на что в данных условиях, я зарабатываю сама...»
«В 1990-х годах Сараево, Балканы -- это другие условия. Это отсутствие мобильной связи, Интернета, масштабной психологической помощи... базы и обучения, которые уже у нас проводятся. Я это поняла после поездки в Сараево в Музей военного детства, организованный на основе воспоминаний людей, которые в 1993-1995 гг. были детьми. Нельзя что-то копировать...»
«Я верю в Бога.... Но «туда идти нельзя», в церкви нужно надевать юбку, а не джинсы... Я вообще все это пропускаю мимо. Не знаю... Пусть простят меня... С самого детства у меня хорошая интуиция. И сейчас в зоне боевых действий я пришла к тому, что свою интуицию я называю божьим ощущением...»
«И я никогда об этом не знала бы, если бы не приехал швейцарский Фонд противоминной деятельности и не научил меня этому. И в государстве нет специалистов. И в отделах образования никто об этом не знает. Поэтому хорошо, что международные организации пришли и что государство их пустило... Я говорила бы о том, что такое обучение, возможно, в облегченной форме, необходимо по всей Украине. Потому что патроны, оружие... они ж не ограничиваются линией огня Донецкой или Луганской областей...»
«Просто эмоции "боже мой какой кошмар....". Ты не можешь просто понять, как это все может быть... отрицание... призрачные надежды на то, что вот еще месяц и победа... и был момент когда я просто выгорела окончательно....Хорошо, что нашлись психологи, которые вытащили меня...»
«Она может прятаться под землей... Ты никогда не готовишься в своей жизни к тому, что в один прекрасный день ты, переодетая в учительницу, зайдешь в группу детского сада и будешь ставить сценку про ежика и мины...»
«Об этом нужно точно говорить... Несмотря на то, что международные организации подготовили много людей, адекватных специалистов в каждой украинской школе мы не найдем. Более того, во многих школах я слышала: "Мы о войне не говорим, у нас эта тема табу...". Об этом нельзя не говорить. Потому что война окружает детей. И вопросы у них есть. Почему мой папа не вернулся? Почему мы переехали и меня называют переселенцем?....»
«Я не знаю буду ли я когда-нибудь иметь своїх детей… Но каждый взрослый должен наполнять прежде всего себя тем, чем можно было бы легко делиться с ребенком. Вообще для меня дети -- это люди. А не что-то такое маленькое, что тебе нужно обтесывать, обворачивать и заклевывать "нельзя"… Мы точно недополучили любви и внимания. Точно недополучили принятия своих эмоций, своих чувств... проговаривания их..
«Но они и до войны были. Мы что не знаем ситуации, когда матери рожали детей и жили за детские деньги. Или мы не знаем о том, что в интернатах живут десятки тысяч детей, у которых есть родители... Мы говорим о социальных проблемах, которые у нас годами не решались и не решаются сейчас. И теперь на регион, где такие же проблемы были и есть, навалилась еще и война. Поэтому не надо делать круглые глаза и говорить, что люди не такие...»
«Это дети и из семей переселенцев, и из семей военных. У которых отец в «один прекрасный день» вышел из дома и не вернулся... Эта трагедия детства также связана с войной, даже если ребенок никогда не слышал автоматной очереди».
«Но я не могу от этого никуда деться. Потому что все, с чем я пересекаюсь, связано с детской бедой. И не потому, что я ее ищу или она там везде. А потому, что там, где в семье все хорошо -- мы туда не заходим. Мы идем только туда, где есть проблема. То есть я говорю о проблемах».
«Весь 2014-й год я пробыла в Киеве. Ты что-то стараешься сделать, что-то из бумаг пытаешься вычитать... Количество раненых детей, кто-то куда-то поехал, убежал... а где сироты? В России, в Украине, в Крыму... И понимания не появляется. Что такое ребенок с контузией?.... Кто он?... Как это?... Мы же никогда не сталкивались с этим... Я туда попала, познакомилась с семьями, с детьми... Поняла, что еще не готова возвращаться».
«Там столько нюансов, шаблонов, мифов и бюрократии... Правозащитники действительно пролобировали, чтобы детям выдавали статус пострадавших от боевых действий. Это для того, чтобы количественно измерить явление. Априори мы понимаем, что это дети семей переселенцев, участников АТО и точно все те, кто живет в зоне боевых действий. В Минсоцполитики было очень серьезное сопротивление...»
«Дети ж не выбирают, где жить и как. Они жили, ходили в школу....и тут "бах"... получилось так, что ты остался на одной стороне, а твои друзья — на другой... Никто тебя не спрашивает, ехать тебе или оставаться.... О каких нарушениях прав здесь уже вообще можно говорить...»
«… когда мины не летают над твоей головой. Тогда можно, конечно, горячо поддерживать. А вообще -- нет. Потому что любая война -- это всегда боль и страдания. Любая. В любой стране мира. И нечего здесь даже говорить. Но на оккупированной территории дети уже четыре года учат историю "ДНР" и "ЛНР" и местных "героев". Я не знаю как это можно вычеркнуть... Я не нахожу ответов...»
«... в Славянске был перевалочный пункт. Оттуда людей распределяли -- кого на Одессу, кого на Киев... Приходилось по несколько дней пережидать. Для этого поставили стационарные вагоны на колею и селили туда людей. Но в тех вагонах не было света... Вообще. То есть людей вытащили из сырых темных подвалов и поселили туда же -- в темноту. Ну как так?... Люди и так в стрессе... квартиры разбиты... дети плачут... старики только и спрашивают:"а когда мы вернемся домой?..."
Комментировать 
